Виктор Родионов (Кентукки)

Миша Фейгин: поэзия в экспериментальной музыке

Первое мое знакомство с Мишей Фейгиным состоялось лет десять назад. В городском музее был вернисаж русских художников и, по пути, там выступал долговязый худощавый гитарист с полуседой шевелюрой и грустными глазами, перемежая русские песни переводами и коротенькими рассказами. Я краем уха слышал о Мише. Бывший москвич, музыкант, живет в одном со мной городе — Луисвилле, штат Кентукки.

За все эти годы наши пути практически не пересекались, но в последнее время имя Фейгина все чаще стало мне попадаться на страницах газет, на радио и телевидении. То анонс о концерте, то рецензия на его сборник поэзии, то на вышедшую книгу прозы. В машине я часто слушаю по приемнику классическую музыки, и вдруг на этой волне состоялась неожиданная для этой радиостанции часовая передача об ансамбле Миши Фейгина «Цыгане Сахары». Ничего подобного я никогда не слышал — симбиоз русской, арабской, еврейской и цыганской музыки. Классической ее нельзя назвать даже с натяжкой, только в плане использования «классических» хитов типа «Очи черные», но коктейль из, казалось бы, несовместимых стилей получился отменным.

Луисвилл не назовешь культурной провинцией, у нас постоянно гостят исполнители с мировыми именами, однако есть этнический культурный голод. Еще на заре моей эмиграции начала и середины 90-х прошлого века в наш средней руки город иногда залетали русские звезды. А сейчас импресарио и слышать не хотят о Луисвилле. Какие могут быть сборы в русской общине с гулькин нос, звезде на приличный ужин не хватит! Культурный вакуум заполнили местные подвижники — Светлана Щукина с мужем Алексеем организовали клуб-салон «Заезжий музыкант». Они приглашают не столь именитых отечественных бардов и музыкантов из Америки и России и устраивают концерты, большей частью у себя дома. В этом даже есть свой шарм. Люди приходят не только на выступление, но и пообщаться, приносят вино, домашнюю снедь. Нередко концерты-«посиделки» длятся за полночь.

Заезжие — это, конечно, хорошо, но спрашиваю Свету, почему бы тебе не организовать концерт Миши Фейгина? Наш культурный «атташе» опешила, она о нем слыхом не слыхивала. И не только Света. Парадокс: американцы о русском музыканте Мише знают, из наших — раз-два и обчелся. Несправедливость ситуации стала особенно впечатляющей, когда я по всезнайке-интернету стал «копать под Фейгина». Оказывается, наш «невидимка» Миша не просто локальный гитарист, но музыкант национального и международного уровня. Интерес подогрели книги Фейгина. Оба сборника автора изданы на английском, что затрудняет знакомство с ним русского читателя. Но для тех, кто владеет английским хотя бы на среднем уровне, я настоятельно советую прочесть книги нашего земляка: сборник стихов «The Last Word in Astronomy» («Последнее слово в астрономии») и особенно его прозу «Searching for Irina» («В поисках Ирины»). Блестящие, остроумные, сочные рассказы-зарисовки из жизни Москвы эпохи застоя и щемящая повесть о трагической судьбе молодой женщины, раздавленной гусеницами Системы.

Поводов для встречи с Фейгиным оказалось более чем достаточно, и мы сходу перешли на «ты».

— Композитор, музыкант, певец, поэт, прозаик, инженер, а теперь еще и «цыган»... Не слишком ли много лиц для одного Фейгина? И кем ты себя, Миша, в первую очередь считаешь?

— Ну, цыган я в силу сегодняшних творческих обстоятельств. Мой последний проект — «Цыгане Сахары...» Мне трудно определить свою ипостась — все настолько переплетено, и непросто найти, где конец, где начало. Наверное, я прежде всего поэт...

— Я был уверен, ты в первую очередь музыкант.

— Профессионально — да, по мироощущению — поэт.

— То есть ты — бард?

— Нет, бард — несколько иное. Это особый жанр, дошедший до наших дней со времен трубадуров.

— Ты, наверное, в детстве был типичным еврейским вундеркиндом со скрипочкой подмышкой? Тем более, при возможностях Москвы.

— Ни вундеркиндом, ни скрипачом, хотя был потомственным москвичом с «дореволюционным» стажем, в третьем-четвертом поколении. До моих 14-ти мы жили в центре Москвы, занимая одну комнату в большой квартире. Типичный советский коммунальный быт, но с видом на Кремль. Вместо скрипки три года было пианино. Мне не повезло с педагогом, и мое музыкальное образование закончилось в восьмилетнем возрасте, но любовь к классике осталась на всю жизнь. Спасибо родителям. Учился я, действительно, неплохо. Закончил математическую школу №2, затем Московский авиационный институт, получил диплом инженера по радиоэлектронике, но работал по наладке вентиляции.

— Постой, Миша, какая связь между авиацией и вентиляцией?

— Прямая, по пятому пункту. Всех выпускников нашего курса распределили по «ящикам» и секретным НИИ. Не при деле остались три еврея-богатыря. А распределяться-то надо. Иду в министерство радиопромышленности, захожу к чиновнице по кадрам, кладу на ее стол диплом, протягиваю паспорт с ногтем на графе «национальность» и нагло заявляю: хочу делать ракеты! Поначалу чиновница обалдела от моего патриотизма, но быстро взяла себя в руки и вкрадчиво спросила, как я смотрю на перспективу свободного распределения? Я смотрел положительно, собственно за тем и пришел. Так я оказался со свободным дипломом и затем в пусконаладке, где задержался на целых 15 лет и был доволен своей работой. Она не мешала пить в рабочее время, когда того требовала служебная необходимость, и заниматься музыкой во внерабочее.

— И много приходилось принимать?

— По возможности, потребности и в зависимости от ситуаций. Алкоголиком или пьяницей я никогда не был, но в советские времена вокруг бутылки крутилась жизнь и через нее решались многие производственные, личные и даже политические проблемы. Помнишь анекдот? В ракетной части «разбор полетов» после вчерашней грандиозной попойки. Генерал допытывается у старших офицеров, кто ночью нажал кнопку 007? Никто не может вспомнить. Генерал достает из сейфа бутылку коньяка, разливает по стаканам, выпивает и крякает: «Ну и хрен с ней, этой Голландией!»

— И как свершился переход от активно пьющего инженера к непьющему музыканту?

— Обижаешь, таких в природе не бывает. А переход был долгим. Начался он где-то в классе девятом и завершился в зрелом возрасте. Я довольно рано увлекся рок-музыкой. Затем, уже в студенческом стройотряде в Дивногорске, пошел записываться в рок-группу. Один из музыкантов умел играть, это был не я. Я претендовал на певца и, поскольку знал английские тексты хитов, прошел без конкурса. Слова я записывал с пластинок, добытых на черном рынке, на слух русскими буквами. И пел, как понимал, на псевдоанглийском, но поскольку моя публика знала и того меньше, песни проходили на ура. Постепенно научился подыгрывать на «басу». В студенческие годы играли на танцах в клубах. Публика мочалит друг друга, а мы лабаем. Замечательное было время.

По природе я максималист, за что берусь, должен делать хорошо. Вслед за «басом» освоил ритм-гитару, затем окончил школу классической гитары, потом единственную в Союзе школу джаза в Замоскворечье. Имею дипломы и право считать себя профессиональным музыкантом. В принципе, у меня была возможность уйти на сцену гораздо раньше, но перевесил прагматизм.

— Вроде ты больше выглядишь романтиком?

— Не всегда. Так вот, в московском доме звукозаписи работал мой друг и одноклассник Миша Кутузов...

— Нехилые у тебя были друзья...

— Да, только мой друг был не Илларионович, а Ильич, и с двумя глазами. Когда в студии были «окна», Миша звонил мне, и я записывал там на шару свои песни. Заодно нарабатывал опыт звукозаписи и пользовался «за так» инструментами студии. Как-то мои записи попались на глаза Слободкину, худруку знаменитого в 70-е годы, самого крутого в Союзе в жанре поп-рока ансамбля «Веселые ребята». Слободкину приглянулось мое исполнение, и он пригласил меня на прослушивание. «Что будешь петь?» Я браво отвечаю: «По-русски не поем-с». И это соответствовало действительности. Я пел на английском не потому, что был антисоветчиком, просто мои кумиры пели на том же языке. В итоге Слободкин пригласил меня в свой ансамбль. Соблазн был велик, но верх взяла осторожность. До получения диплома инженера оставалось всего два месяца, и мне его хотелось иметь в кармане. В итоге диплом перевесил «Веселых ребят».

— Не жалеешь, ведь твоя творческая судьба могла сложиться по-другому?

— Нет, все-таки диплом дал мне стабильность и кусок хлеба на целых 15 лет, да и где была гарантия, что я удержусь в «Веселых ребятах»? Слободкин не отличался постоянством в симпатиях и легко расставался с музыкантами. Попутно с основной работой я попал в группу известного в Москве художника и музыканта Бачурина. Евгений ставил фолк-оперу, и кто-то порекомендовал ему меня. Формально группа Бачурина была самодеятельной, но выступала в самых престижных и элитных точках Москвы, домах кино, ученых, архитекторов. Нашими слушателями и поклонниками были звезды кино, знаменитые художники, поэты и писатели. В общем, сливки общества, бомонд столицы. С Бачуриным я играл пять лет, мы много гастролировали, записывались на «Мелодии», выступали на радио и телевидении. В какой-то момент я почувствовал, что уже трудно сидеть на двух стульях сразу, и решился перейти на вольные хлеба. Первым «хлебным местом» оказался клуб Текстильного института. Продержался я там недолго, вместо безобидных песен я организовал лекцию знаменитого философа Григория Померанца о Дзен-буддизме и культуре. За одно подозрительное слово «Дзен-буддизм» меня следовало уволить, что вскоре и случилось. Так что в случае чего я могу просить политубежище в Монголии или Бутане как пострадавший за буддистскую правду. После клуба я стал выступать с Анной Смирновой.

— Я что-то не слышал этого имени.

— Аня не была знаменитостью, на слуху у всех, но достаточно известной у серьезной публики. Она читала высокую поэзию — Ахматову, Цветаеву, Рубцова — и пела. Я ей подошел как аккомпаниатор. Затем она стала исполнять мои песни. У меня был цикл на стихи китайских поэтов.

— Не американцы-англичане, так китайцы...

— Без злого умысла, честно. Я человек русской культуры, но как музыкант вырос на американских и английских дрожжах. Моими кумирами были Битлз, Пинк Флойд, Ральф Таунер, Джимми Хендрикс, Карлос Сантана, Лед Зеппелин.

— От Смирновой к кому попал?

— В хорошие руки, к Жанне Бичевской. Я с ней проработал всего год, но в профессиональном плане получил очень многое. Опыт, известность, приличные заработки. Мы выступали на Кавказе, в Крыму, Юрмале, Польше и Чехословакии. Гастролировали 24 дня в месяц, залы на 800-1000 человек. Жанна дала мне 15 минут концертного времени для исполнения моих песен, что работало на мое имя. Работа с ней была моим творческим пиком накануне эмиграции. В 1990 году я уехал в США.

— Оно тебе надо было? Карьера на подъеме, лучшие сцены страны, выступления на союзном радио, телевидении, надежное материальное положение, и прыжок в неизвестность, когда уже под сорок...

— Все так, жаловаться было грех. Но сработала комбинация причин. Союз трещал по швам, и во всем чувствовалось приближение грозы. Плюс личная ситуация. И, наконец, профессиональные мотивы. Моя жизнь была связана с роком, фолк-музыкой и джазом, последний период с так называемой экспериментальной музыкой, и все суперзвезды этих жанров жили и играли в Америке — главным образом, в Нью-Йорке. Я мечтал хотя бы разок сыграть с моими американскими коллегами...

— Вариант поговорки «Увидеть Париж, и умереть»?

— Пожалуй. Настоящим музыкантом можно стать только в Нью-Йорке, особенно в моих жанрах. Меня прежде всего интересовало направление New York Downtown Music, сочетание рока, джаза и авангарда, возможность потусоваться с нью-йоркскими музыкантами. Перед отъездом Артем Троицкий, человек с громадными связями в музыкальном мире, дал мне список телефонов в Нью-Йорке, и я сходу включился в жизнь музыкальной столицы мира. Первый мой визит был в знаменитый клуб «Knitting Factory». Черная певица внушительных габаритов, госпел, алиллуя, и тут же сикхи с ситарами. Оно, мое! Вскоре я повстречался с Эллиотом Шарпом. Популярно — он Рихтер, Хендрикс, бог в экспериментальной музыке! И чудо, Шарп приглашает выступить с ним и даже сделать совместную запись. Только ради этого стоило ехать в Америку!

— Все прекрасно, но как ты из столицы музыки оказался на ее периферии, в Кентукки?

— Полтора года я тусовался в Нью-Йорке практически без денег и постоянной крыши над головой. Время от времени я выступал в престижных для моего жанра музыки клубах с известными музыкантами, приобрел нужные связи и рекомендации, но всего этого не было достаточно для нормальной повседневной жизни. К тому же, Нью-Йорк очень дорогой город. Надо было искать какой-то выход. И он нашелся, благодаря моему другу из Кентукки Майклу Кесслеру — он для меня сейчас как брат. Я переехал в Луисвилл. Приятный город средних размеров с гостеприимными жителями и дешевой, по американским меркам, жизнью. У меня сейчас свой кондо. Когда надо, лечу или еду в Нью-Йорк на своей машине. От Луисвилла не так далеко. Я доволен своим выбором.

— И чем ты в Луисвилле зарабатываешь на жизнь?

— На моей шкале ценностей деньги не на первом месте, но я вхожу в 2-3 процента американских музыкантов, которые обеспечивают себе пропитание профессией. Этот заработок будем считать хлебом. Маслом — лекции и выступления в различных аудиториях. И что поверх масла — переводы.

— И это мечта поэта? Ты уверен, что состоялся в Америке как музыкант?

— Абсолютно. Я не принадлежу к сливкам моего жанра, но мое имя достаточно известно в стране. Если жанр экспериментальной музыки условно разделить на три слоя, я нахожусь в крепкой середине. У меня есть совместные выступления и записи с корифеями: Эллиотом Шарпом, Дейвом Либманом, Юджином Шадборном, Эми Дэнио, Петером Ковальтом... Записи на CD, национальном телевидении, радио. Выступления на престижных фестивалях. С концертами я объездил 47 штатов и пол-Европы. Где, кстати, бываю каждый год. И, наверное, самое важное — я выработал свой стиль. Я играю фолк-музыку с элементами джаза, чуть рока, импровизационную музыку на классической гитаре и балалайке. Мое своеобразие — включение в импровизацию элементов этнической музыки: русской, балканской, арабской, цыганской, еврейской...

— Миша, добавим к этому твои успехи на литературном поприще.

— Не буду скромничать, таковые есть. Я получил престижные поэтические награды в Кентукки и на национальном уровне — премию Томаса Мертона. Причем, не забывай, я всего лишь русский поэт, пишущий на английском, а приходится соревноваться с носителями языка без скидок на происхождение.

— Для абсолютного большинства из русской пишущей братии, английский — главный барьер для входа в «приличное общество». В лучшем случае найдется неплохой переводчик, но он и стоит «неплохо». Замкнутый круг. Ты его разорвал в самом начале, твои стихи, рассказы, повести оригинально на английском. Как тебе это удалось?

— Во-первых, я приехал в Америку с базовым английским. Во-вторых, сразу окунулся в американскую среду. В-третьих, мало вращался среди русских. Не умышленно, так получилось. В итоге, английский в моем мозгу вышел на первый план, оттеснив русский. Плюс осознание уникальности моего положения. Я пишу о России, русских, используя мой жизненный и языковый опыт, которого никогда не будет ни у одного из американских поэтов и писателей. Собственно, как и в остальном. Я вырос и состоялся как творческая личность на стыке эпох, социальных систем, жанров музыки, языка и литературы. В этом мое преимущество, своеобразие, непохожесть.

Вебсайт Миши Фейгина — www.mishafeigin.com .